Неточные совпадения
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно
сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той
поры прошло много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
Я до сих
пор стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного
сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
Со смертью матери окончилась для меня счастливая
пора детства и началась новая эпоха — эпоха отрочества; но так как воспоминания о Наталье Савишне, которую я больше не видал и которая имела такое
сильное и благое влияние на мое направление и развитие чувствительности, принадлежат к первой эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.
Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все разрозненные черты духа и оттенки тайных
порывов соединились в одном
сильном моменте и, тем получив стройное выражение, стали неукротимым желанием. До этого он как бы находил лишь отдельные части своего сада — просвет, тень, цветок, дремучий и пышный ствол — во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все — в прекрасном, поражающем соответствии.
Но едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать — вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем неудержимее, чем
сильнее до сих
пор сдерживался.
— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей
поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, — сказал он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?
«Соседка, слышала ль ты добрую молву?»
Вбежавши, Крысе Мышь сказала: —
«Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?
Вот отдохнуть и нам
пора настала!» —
«Не радуйся, мой свет»,
Ей Крыса говорит в ответ:
«И не надейся попустому!
Коль до когтей у них дойдёт,
То, верно, льву не быть живому:
Сильнее кошки зверя нет...
Канарейки весело трещали; ерань и
порой приносимые детьми из графского сада гиацинты изливали в маленькой комнатке
сильный запах, приятно мешавшийся с дымом чистой гаванской сигары да корицы или ванили, которую толкла, энергически двигая локтями, хозяйка.
А если до сих
пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться
сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
А он мечтал о страсти, о ее бесконечно разнообразных видах, о всех сверкающих молниях, о всем зное
сильной, пылкой, ревнивой любви, и тогда, когда они вошли в ее лето, в жаркую
пору.
— Оставьте об этом и никогда не говорите мне об… этом человеке… — прибавила она горячо и с
сильною настойчивостью. — Но довольно;
пора. (Она встала, чтоб уходить.) — Что ж, прощаете вы меня или нет? — проговорила она, явно смотря на меня.
В этом месте защитника прервал довольно
сильный аплодисмент. В самом деле, последние слова свои он произнес с такою искренне прозвучавшею нотой, что все почувствовали, что, может быть, действительно ему есть что сказать и что то, что он скажет сейчас, есть и самое важное. Но председатель, заслышав аплодисмент, громко пригрозил «очистить» залу суда, если еще раз повторится «подобный случай». Все затихло, и Фетюкович начал каким-то новым, проникновенным голосом, совсем не тем, которым говорил до сих
пор.
В полдень погода не изменилась. Ее можно было бы описать в двух словах: туман и дождь. Мы опять просидели весь день в палатках. Я перечитывал свои дневники, а стрелки спали и пили чай. К вечеру поднялся
сильный ветер. Царствовавшая дотоле тишина в природе вдруг нарушилась. Застывший воздух пришел в движение и одним могучим
порывом сбросил с себя апатию.
Вдруг появились короткие, но
сильные вихри. После каждого такого
порыва наступал штиль. Вихри эти становились реже, но зато каждый последующий был
сильнее предыдущего.
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка вышла с реки Холонку, и с той
поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил, что в этот день дул особенно
сильный ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых знакомых) видел, как какая-то лодка в море боролась с ветром, который относил ее от берега все дальше и дальше; но он не знает, была ли то лодка Хей-ба-тоу.
Симпатичные птички эти постоянно заглядывали под щепки, камни и ракушки и то и дело заходили в воду, и, только когда
сильная прибойная волна дальше обыкновенного забегала на берег, они вспархивали и держались на воздухе до тех
пор, пока вода не отходила назад.
21-го мы еще отстаивались от пурги. Теперь ветер переменился и дул с северо-востока, зато
порывы его сделались
сильнее. Даже вблизи бивака ничего нельзя было рассмотреть.
С той
поры я уж и знал, что если страшно от
сильного пожара, то надобно бежать туда и работать, и вовсе не будет страшно.
Его чувство ко мне было соединение очень
сильной привязанности ко мне, как другу, с минутными
порывами страсти ко мне, как женщине, дружбу он имел лично ко мне, собственно ко мне; а эти
порывы искали только женщины: ко мне, лично ко мне, они имели мало отношения.
Сильная этим убеждением, она бодро пойдет навстречу безболезненной и мирной кончине, а до тех
пор будет сидеть за печкой и «жить».
Эта боязнь осталась за мной и в зрелом возрасте; мышь, лягушка, ящерица и до сих
пор одним своим видом производят на мои нервы довольно
сильное раздражение.
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно
сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих
пор еще оно стоит в моей памяти.
Светлов Омулевского с его отвлеченной удачливостью тоже
порой напоминал хорошо вычищенный таз, а постоянное любование им автора давало
сильный привкус антихудожественности.
Утром было холодно и в постели, и в комнате, и на дворе. Когда я вышел наружу, шел холодный дождь и
сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких
порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
Но вот
порыв ветра, дождь застучал
сильнее, где-то зашумели деревья — и опять глубокий, отчаянный вздох: «Ах, боже мой, боже мой!»
Теперь даже солнечный день он отличал от ночной темноты лишь потому, что действие яркого света, проникавшего к мозгу недоступными сознанию путями, только
сильнее раздражало его мучительные
порывы.
— С тех
пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее,
сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
Так как Настасья Филипповна тоже ни разу еще не сообщала ему о том, что встречала «с тех
пор» Рогожина, то князь и заключил теперь, что Рогожин нарочно почему-нибудь на глаза не кажется. Весь этот день он был в
сильной задумчивости; Настасья же Филипповна была необыкновенно весела весь тот день и в тот вечер.
Я не говорю о Тюмени, потому что в этом городе до сих
пор никто из наших не был помещаем, хотя в нем промышленность всякого рода в самом
сильном развитии.
С тех
пор его зовут не Арефий, а Арева» [Замечательно, что этот несчастный Арефий, не замерзший в продолжение трех дней под снегом, в жестокие зимние морозы, замерз лет через двадцать пять в сентябре месяце, при самом легком морозе, последовавшем после
сильного дождя!
Мне казалось, что с этих
пор я стану любить ее еще
сильнее.
Она судорожно сжимала мои колени своими руками. Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом
порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем
сильнее потребность излить себя, высказаться, и все это до того неизбежного
порыва, когда все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…
Порою ей казалось, что здесь кричат
сильнее, чем, бывало, кричали в слободке, она объясняла это себе...
Он был меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень
сильный. Лицо его, с покатым назад лбом, тонким горбатым носом и решительными, крепкими губами, было мужественно и красиво и еще до сих
пор не утратило характерной восточной бледности — одновременно смуглой и матовой.
В начальники выбирался самый храбрый, самый
сильный и хитрый, и его власть, до тех
пор пока его не убивали подчиненные, принималась всеми истинно как божеская.
Хотя же у вас в Москве идет
сильная агитация в пользу его, но я полагаю, что это только до
поры до времени.
— Это правда, Олеся. Это и со мной так было, — сказал я, прикасаясь губами к ее виску. — Я до тех
пор не знал, что люблю тебя, покамест не расстался с тобой. Недаром, видно, кто-то сказал, что разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще
сильней.
Двадцатифутовое колесо, со скользящими по нем двенадцатью канатами, вращалось также беззвучно и быстро; от его широкого движения суховатый жаркий воздух машинного отделения колебался
сильными, равномерными
порывами.
Дул
сильный западный ветер; могучие
порывы его усиливали быстрину течения.
Рано-рано утром он встал прежде всех в доме и, мучительно-волнуемый какими-то затаенными, невыраженными
порывами юности, без цели вышел в сад, оттуда в лес, и среди майской,
сильной, сочной, но спокойной природы, долго бродил один, без всяких мыслей, страдая избытком какого-то чувства и не находя выражения ему.
Она была немного выше его — на полголовы, — но заслоняла собою всё — и мать и отца. В ту
пору ей было пятнадцать лет. Он был похож на краба, а она — тонкая, стройная и
сильная — казалась ему феей, под властью которой жил весь дом и он, маленький горбун.
А между тем эти
порывы составляют необходимость в натуре
сильной и бывают тем разительнее, чем они дольше не находят себе выхода.
До сих
пор поэтому борьба не кончена; естественные стремления, то как будто заглушаясь, то появляясь
сильнее, все ищут своего удовлетворения.
Густые, тёмные ноты басовой партии торжественно колыхались в воздухе, поддерживая пение детей;
порою выделялись красивые и
сильные возгласы тенора, и снова ярко блистали голоса детей, возносясь в сумрак купола, откуда, величественно простирая руки над молящимися, задумчиво смотрел вседержитель в белых одеждах.
— Брось! Ничего ты не можешь! Таких, как ты, — не надо… Ваша
пора, —
пора сильных, но неумных, — прошла, брат! Опоздал ты… Нет тебе места в жизни…
Но
порой в ней пробуждалось иное чувство, не менее
сильное и еще более привязывающее к ней Фому, — чувство, сходное со стремлением матери оберечь своего любимого сына от ошибок, научить его мудрости жить.
Иногда они со страхом говорят о своей совести,
порою искренно мучаются в борьбе с ней, — но совесть непобедима лишь для слабых духом;
сильные же, быстро овладевая ею, порабощают ее своим целям.
В дешевых трактирах около него вились ястребами парикмахеры, маркеры, какие-то чиновники, певчие; среди этих людей он чувствовал себя лучше, свободнее, — они были менее развратны, проще понимались им,
порою они проявляли здоровые,
сильные чувства, и всегда в них было больше чего-то человеческого.
И не успел я ответить, как Лавров гаркнул так, что зазвенели окна: «Многая лета, многая!..», и своим хриплым, но необычайно
сильным басом покрыл весь гомон «Каторги». До сих
пор меня не замечали, но теперь я сделался предметом всеобщего внимания. Мой кожаный пиджак, с надетой навыпуск золотой цепью, незаметный при общем гомоне и суете, теперь обратил внимание всех. Плечистый брюнет как-то вздрогнул, пошептался с «котом» и бросил на стол рубль; оба вышли, ведя под руки пьяную девушку…
Каллист Станиславич отвечал мне, что болезнь, конечно, опасна, но что он до сих
пор уверен, что бедный не в чахотке, а так только, довольно
сильное грудное расстройство.